Пытаясь понять сколько-нибудь глубоко любые фрагменты и связи всесвязной и бес-конечно сложной, пусть лишь в отдельных своих пограничных моментах, Реальности, а тем более построить ее целостную модель, - человек по определению ее никогда не может вполне понять, что именно он обнаруживает - и пытается сообщить. Особенно остро эта принципиальная недостаточность понимания ощущается на первых порах при всяком но-вом углублении нашей модели мира. Со временем это ощущение в значительной степени ослабевает - частью вследствие последовательного прояснения новой модели посредством обнаружения в ней все новых плодотворных логических связей и с получением следствий, подтверждаемых опытом, - но еще больше, в силу воцарения иллюзии "очевидности" мо-дели, ставшей привычной, и требующей для очередного своего углубления нового остра-нения.

Такое остранение не раз помогло нам показать в этой книге прямо смехотворную варварскую ограниченность самых почтенных и "основательных" предпосылок, "прове-ренных", казалось бы, опытом тысяч лет, на коих зиждется традиционное для Европы "ра-циональное" знание. Как справедливо находит убежденнейший рационалист Карл Поп-пер, "рационалистический подход должен быть принят, и только после этого могут стать эффективными аргументы и опыт. Следовательно, рационалистический подход не может быть обоснован ни опытом, ни аргументами". Поппер отмечает также взаимозависимость демократии и рациональности, тривиально следующую из нашего построения, - как сле-дует из него и то, что ни так называемая "демократия" не может быть признана вершин-ным состоянием социума, ни так называемая "рациональность" - высшим, а тем более ис-черпывающим, методом познания.

Но что предлагает взамен автор? Бор отозвался однажды о чьей-то физической тео-рии: "Нет сомнений, что перед нами безумная теория. Вопрос состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть верной". Нельзя не согласиться, что метасистема, построение коей мы предпринимаем, как и следует ожидать, если она в самом деле отвечает своей ко-лоссальной задаче, остается еще весьма фрагментарной и далекой от ясности во многих своих деталях и связях. Вопросы, к ней адресуемые, состоят в том: 1) стоит ли она того, чтобы доводить ее до ума, и 2) пришло ли время, когда автор, сделавший уже, кажется, главное из того, что было в его силах, может рассчитывать на передачу эстафеты исследо-вания потенциальным коллегам, в особенности математикам? Как догадывается проница-тельный читатель, первый из этих вопросов автора особенно не волнует. Второй висит в воздухе со времени первого издания этой книги в 1984 году.

Автора не раз спрашивали: "Для кого вы пишете?!" - имея в виду, что написанное им вряд ли может понять целиком хотя бы один единственный читатель. На что автор само-надеянно отвечал: "Для читателя, коего создаст моя книга. В конце концов, разве не на подобного читателя приходилось рассчитывать Ньютону?" Кстати, в конце 80-х годов, в трехсотлетний юбилей публикации "Математических начал натуральной философии", ав-тор не без удовлетворения прочитал у кого-то из историков науки, что труд этот за все триста лет вряд ли был прочитан целиком хотя бы несколькими людьми, и что до конца в нем не разобрался до сих пор, пожалуй, ни один человек. Что, как известно, не помешало ему сыграть свою всем известную роль. Как написал в начале XVIII века Поуп:

Лев Гумилев написал где-то в том смысле, что создать новое мировоззрение не менее трудно, чем выиграть войну, - и куда как перескромничал: войны что ни век выигрывают на Земле десятками, а действительно новое развернутое мировоззрение создается в луч-шем случае раз в несколько веков. До сих пор, несмотря на революционные прорывы нашего времени, в особенности в физике и космологии, в мышлении ученых продолжает в общем довлеть, за неимением сколько-нибудь стройной альтернативы, единственная в ис-тории науки - и ныне безнадежно устаревшая - классическая концепция причинности, раз-работанная в ньютоновской механике. Ибо "формулы стали умнее физиков", или, как ска-зал поэт, продолживший спустя два века двустишие Поупа:

Не говоря уже о биологах, историках и прочих гуманитариях, у коих нет ни формул, со-размерных уровню их несравнимо сложнейших проблем, ни, как правило, сколько-нибудь адекватного представления о формулах, оказавшихся слишком умными для самих физи-ков. Автор предлагает - сколь ни пунктирно во многом еще намеченный - путь к выходу из этого лабиринта, и, насколько ему известно, в наше время не существует ни одной кон-курирующей с его построением более или менее на равных метатеории (хотя изобилуют в последние годы их попытки, на взгляд автора, не в обиду коллегам, слишком зависимые от традиции, и уже потому безнадежно наивные). Посему наше построение, даже ухит-рись оно оказаться целиком ложным, не могло бы не обладать уникальной дискуссионной ценностью.

В 1977 году тогдашний вариант нашего труда был предложен вниманию Мераба Ма-мардашвили. Маститый философ нашел его интересным в выводах, но непонятным в обо-снованиях. "Вы ничего не доказываете", - сказал он автору. Подобные сетования автору приходилось слышать не однажды. Странным для нас образом, очень многие, даже и весь-ма интеллигентные люди не отдают себе отчета в том, что логическое доказательство (со-стоящее, как известно, в демонстрации того, что в выводах нет ровно ничего, чего не было потенциально в посылках) - по определению своему невозможно для вывода чего угодно принципиально нового. Между принятым на данный момент уровнем знания и уровнем, претендующим сколько-нибудь оправданно на прорыв в принципиальную новизну не мо-жет не зиять логическая пропасть (как то обстоятельно показал Т. С. Кун в своей класси-ческой работе о структуре научных революций). Обоснование этого нового уровня может состоять только в том, что с его помощью удается - если его принять - постичь нечто при-нципиально важное и иначе уразумению не поддающееся. Но, прежде чем принять предлагаемый нетрадиционный взгляд на вещи, человек сам уже должен чувствовать не-что в означенном роде - и желать это чувство для себя уяснить. Когда ничего подобного у него нет, бессмысленно ему требовать доказательств. Как говорил Менделеев, чья глу-бина мировоззренческой мысли делала его одиноким среди воспитанных в тощем позити-визме коллег, никому ничего доказать нельзя; можно только помочь человеку понять то, что он сам уже чувствует.

Эти зыбкие для многих философствования подтвердились, к счастью, в ХХ веке скрупулезнейшей математикой (относительно коей мы перескажем близко к тексту фраг-мент статьи В. Тростникова "Научна ли "научная картина мира"?", Новый мир, 12/89). В свое время Лейбниц и Декарт считали, что множество формул, выводимых строго логиче-ски, совпадает со множеством формул истинных. В 1931 г. Гедель доказал, однако, знаме-нитую теорему, свидетельствующую, что дедуктивные системы, базирующиеся на конеч-ном аппарате аксиом, принципиально неполны даже в простейшем в математике случае арифметики, поскольку в них всегда можно сформулировать хотя бы одно положение, из них не выводимое и не опровержимое, то есть принципиально неясного в аспекте лжи-ис-тины статуса. Дабы избавить систему от такой неопределенности, ее аксиоматику при-дется расширить, но тогда в последней окажется возможным сформулировать минимум одно новое положение столь же неясного статуса. Безукоризненны лишь системы с беско-нечным или нулевым содержанием!

Но, может быть, выводимость лишь на немного отстает от истинности, и недоказуе-мы только экзотические формулы геделевского типа? В 1936 г. Альфред Тарский получил значительно более сильный результат, показав, что само понятие истинности логически невыразимо. Это наталкивало на мысль, что различие между истинностью и выводимо-стью может быть весьма значительным. Но установить, насколько именно, удалось только сравнительно недавно, после многолетней совместной работы математиков многих стран. Все математические формулы были разбиты на классы сложности таким образом, что они расширялись так, что в каждом следующем классе содержались не только все формулы предыдущего класса, но и некоторые новые. Таким образом, количество формул росло от класса к классу. Было показано, что множество выводимых формул целиком содержит-ся в низшем, нулевом классе. Затем было доказано, что множество истинных формул не помещается даже в тот предельный класс, который получается при стремлении показа-теля сложности класса к бесконечности! Отсюда вынесенный в эпиграф комментарий известного математика Ю. Манина: "Выводимость находится на нижней ступеньке беско-нечной лестницы, а истинность располагается где-то над всей лестницей".

В общем, расстояние от выводимости до истинности настолько громадно, что, гово-ря в целом, ролью строгой логики в деле познания можно просто пренебречь. Очевидно, она нужна только для придания результату убедительной формы, а механизм получения результатов совсем иной. Недаром математики часто говорят: сначала я понял, что эта те-орема верна, а потом начал думать, как бы ее доказать.

На что же опирается математик в своем творчестве, природу коего он, как правило, не может объяснить? Ответ подсказывает замечательная теорема Париса и Харрингтона, доказанная в конце 70-х годов. Из нее следует, что даже относительно простые арифметические истины невозможно установить, не прибегая к понятию актуальной бесконечно-сти /коя, как стремились мы показать в главе 1, частью просто не подчиняется формаль-ной логике, как неразрывно связанной с идеей структурной конечности, а частью подчи-няется ей только условным и чреватым парадоксами образом в случае интенсивной беско-нечности Континуальности как пограничного момента Конечности/.

Итак, как стремились показать собственными силами и мы, истинность в целом явля-ется парадоксальным единством Конечного и Бесконечного (не говоря о ее Точечно-Цело-стном аспекте, средствам Конечно-Структурного анализа тем более не поддающемся). Мы претендуем в этой книге дать общий абрис этого многосложного единства, и немудрено, что наши узловые понятия, как и узловые понятия всякой вообще фундаментальной тео-рии (как, например, "масса", "пространство" и "время" в механике Ньютона, что отметил в "Закате Европы" Шпенглер), суть только знаки интуитивного постижения. В особенно-сти это очевидно для наших "Связывания" и "Развязывания", "Организации", "Бина" и еще более "Нима"; может быть, несколько яснее более близкие к традиции концепты "Ве-та и "Цета" и, мы надеемся, даже "Амра".

Однако же, повторимся, главный недостаток нашего построения состоит в том, что наш квазиточный метод, в невыгодном отличии от ньютоновского с его много уже и ясней очерченной задачей, страдает основательными недоделками технического плана, оставляя недостаточно эксплицитными весьма значительное число собственных логических связей. В последнем автору могут помочь, надо думать, только математики.

Резюмируя к вящему удобству критиков сказанное, автор находит свой труд весьма слабым по степени своей доказательности и связности изложением беспрецедентно со времен окончания осевой эпохи (по Ясперсу) сильных идей.

Найдет ли в себе наше время достаточно воли, противостоящей доминирующей в нем воле к бездарности, а также благожелательности, необходимой, чтобы перенять эста-фету нашего труда, со всеми его недостатками, как неизбежными, так и остающимися на совести автора?

Если нет, автору останется утешаться тем, что принципиально большего на данный момент своей жизни он сделать уже не может, - да мудрым губермановским:

Сохраняя, однако ж, надежду, что так будет не всегда, и твердую веру, что если че-ловечеству суждено будет пережить катаклизмы, коими чревато наше время, труд наш в конце концов непременно пригодится.

P.S. По здравому размышлению, мне совершенно необходимо еще оговориться на предмет моей слишком, надо полагать, едкой в некоторых местах критики Запада.

Благожелательный читатель не мог не заметить, что главной моей целью постоянно оставалcя поиск Истины, насколько он был в моих силах.

Нельзя не признать, что уровень его, мною достигнутый, обязан собой прежде и более всего именно Западной традиции мысли, за что я не могу не быть ей искренне благодарен. Нельзя не признать также, что современный уровень политической культуры человечества (не говоря уже о его материальном благосостоянии) обязан собой опять-таки более всего именно векам и тысячелети-м трудов людей, развивавших Западную традицию (так что не зря и самые злобные враги Запада ругают его сегодня на языке, рабски следующем его системе понятий, пусть и с причудливыми сдвижками акцентов, - я, надо сказать, беру на себя смелость утверждать, что моя его критика строит по крайней мере язык, от этого рабства ушедший). И если в некоторых местах я пересолил в пылкости моей означенной полемики, виновато в том было вовсе не желание уязвить Запад (где, как и везде, живут люди, чей вектор суммарных усилий нацелен главным образом на благо, как и насколько они его понимают), но стремление пробудить современников в России (и, если мне так повезет, на целом Востоке) к осознанию тех великих потенций развития современного человечества, кои можем реализовать ныне - или в недалеком будущем - только мы.

И чем лучше нам это удастся, тем более будет благодарен нам за то в будущем сам Запад, ныне вольно и куда более невольно - руками наших неуемных западников, не знающих, как писал Лев Гумилев /а главное, не желающих знать!/, ни истории, ни географии - нам в том мешающий. Ибо, как показано в главе 4-а, Запад и Восток непременно рано или поздно сойдутся в целое гармоничное человечество, где все великое, созданное в его прежде разделенных частях, не исчезнет, но напитанное новыми жизненными соками, расцветет, как никогда ранее, прекрасным цветом!