Содержание

В шестидесятых-семидесятых годах XIX века от кластера истористских концепций и "точек зрения" отделились несколько учений, одним из самых значимых и позитивных из которых стало учение Дильтея, поставившего задачу создать нечто подобное кантовой "Критике" философского и естественнонаучного чистого разума, но в отношении к разуму историческому. До конца это сделать ему не удалось, возможно, в силу большой разбросанности его гения, - о Дильтее шутили, что он войдет в историю как великий автор первых томов, - но он помог не только спасти честь историзма как такового, но и проложить путь к его дальнейшему развитию в XX столетии как учения, сохраняющего в себе живое ядро исторического сознания, "оживляющего прошлое", окруженного живой периферией метафизических, естественнонаучных и религиозно-нравственных содержаний.

Иначе говоря, дильтеев историзм - это не "научный метод", и не эпистемология, это прежде всего некий психологический консенсус и базовый методологический набор для практикующего историка с очень большой вариативностью. Это, во-первых, способ удержать "координату внимания" историка и, конечно, читателя произведений исторической мысли, в зоне исторического сознания как такового (чувственно-сенсорного по своей психологической природе) и, во-вторых, сохранение способности максимальной подвижности этой "координаты внимания" в ментальной структуре сознания, и тем самым, способности к интенсивному "переживанию" этого прошлого, его наиболее полному "выражению" и, как результат - "пониманию". Это дильтеева схема "переживания-выражения-понимания" в действии.

Если брать немецкую метаисторическую традицию, то от Дильтея можно проследить путь через Хайдеггера к Гадамеру и его герменевтике, и далее к усилиям последних десяти-пятнадцати лет с целью сблизить постмодернизм с историзмом, превратить постмодернизм в "радикальный историзм". Иначе говоря, ранкеанская ориентация "исторического метода" с опорой на описание прошлого таким образом, чтобы восстановить контекст события "как это было на самом деле", но с опорой на религиозное чувство и имманентизированную религиозную метафизику, сменилась дильтеевой герменевтикой, все также опирающейся на религиозное чувство, но избегающей метафизических моделей и, более того, отрицающей метафизику в пользу современной естественнонаучной картины мира, а вместо метафизики нашедшей возможность развития в самой эпистемологии историографии, созданной во второй половине XVIII - первой половине XIX веков и в новой способности историографии найти причинные объяснения огромному количеству событий и исторических явлений, в том числе и средствами дильеевой "описательной психологии".

От Дильтея движение шло как по восходящей, в направлении усиления интерпретационных возможностей герменевтики, так и по нисходящей, к вытеснению религиозной позиции в историописании и замене ее на исключительно позитивистскую. Французская историография XX столетия во многом унаследовала идеи немецкой метаисторической традиции XIX - начала XX столетий, хотя и принципиально стремилась отмежеваться от "философии истории", тем более немецкой.

Дильтей перенес акцент с описательной и объяснительной методологии истористской историографии на герменевтическо-описательную, интерпретационную, "понимающую", смещающую акцент исторической мысли с метафизически позиционированного "процесса" всемирной истории на религиозно-позиционированный контекст и дух эпохи согласно ранкеанской максиме об эпохе, "находящейся в непосредственном отношении к Богу". Дильтей впервые освободил историографию от искажающего воздействия на нее как метафизики, так и, во многом, естествознания, оперевшись на непосредственное религиозное чувство в своих усилиях понять прошлое в его ментальности и его идеях. Но это его достижение скорее было заслугой его личного гения, а не его метода. Поэтому в этом деле у него не было достойных продолжателей, и его наследством воспользовались как творцы экзальтированных спекуляций (Шпенглер, например), так и создатели засушенных на корню учений "совсем уже" критической философии истории (как Арон, например).

Насколько можно реконструировать концепцию Гадамера по ряду высказываний Анкерсмита, Гадамер продолжил "дело Дильтея", перенеся акцент с интерпретации текстов в целях "понимания" на интерпретацию текстов с целью репрезентации, то есть сменил религиозную установку Дильтея на эстетическую установку, более адекватную историческому сознанию как таковому, но довершившую фактически начатое Дильтеем разрушение оболочки, ментальной ауры вокруг исторического ядра. Дильтей отверг метафизическую оболочку, но усилил религиозную. Гадамер отверг и религиозную, оставив только историческое сознание в его чистоте и определенности его ядра. Его путь идет от описания к интерпретации, и далее, - к репрезентации, то есть к последовательному приближению историка к постижению той самой репрезентируемой действительности прошлого, как реального, живого прошлого в его собственных сути и смысле, в его онтологии.

То, что у Дильтея было следствием его герменевтического гения и его религиозности, у Гадамера приобретает характер методологии с четко осознанной целью проникнуть в реальность прошлого через принципиально непрозрачные и многослойные текстовые структуры и со специфическими приемами работы с такими текстовыми структурами. Иначе говоря, Гадамер, в контексте интеллектуального развития XX века, осознал всю сложность проблематики работы с текстами и языковыми структурами, ставшую в центр постмодернистской парадигмы и историософских исканий еще с шестидесятых годов.

Его проблема, как и проблема постмодернизма семидесятых-девяностых годов XX столетия - в чрезмерном сужении исторического сознания на себе самом, а, вернее, на родственном ему эстетическом сознании и его способности "представления" при неспособности и нежелании интегрировать в своих учениях религиозные и метафизические компоненты "чистого сознания", что, впрочем, является, прежде всего, болезнью роста. Уже в конце восьмидесятых годов явно наметилась тенденция к возвращению постмодернистской метаистории к основоположениям историзма, но не как "блудного сына", а возвращения диалектического, в качестве нового, "радикализированного" историзма.

В этой связи разработка сложной экзистенции ностальгии как основы для исторической репрезентации и особенно концепция Sensation, представляются мне наиболее перспективным для континентальной метаистории продолжением линии "Гердер - Гумбольдт - Ранке - Дильтей - Хайдеггер - Гадамер - "Новые философы истории" с обретением не нового историзма как такового, а реальной зрелости исторического сознания, подобно тому, как в XVII веке подобной зрелости достигло сознание естественнонаучное, математизированное и "экспериментизированное".

Развитие историзма в XIX-XX веках - это путь метаистории в своей собственной предыстории. А история ее начинается в начале XXI века. Таким образом, "новые философы истории" конца XX - начала XXI столетий представляются мне законными продолжателями Гердера, Ранке и Дильтея или же, если брать действительно "первых", но еще пребывавших в лоне религиозной метафизики истории, то их следует вести от Лейбница и Вико.